Сначала было терпимо. Даже приятно. Многочисленные физические неудобства с лихвой компенсировались возвышенным осознанием того, что теперь он, наконец-то, на верном пути! С тех пор, как Афанасий решил стать отшельником, прошло уже три дня. Первые два он посвятил серьёзной подготовке, физической и духовной. Надо было отменить две встречи, закрыть гештальт с МФО и взять больничный (идею уволиться сразу Афанасий отверг как претенциозную, навязанную чувством собственной важности и индульгированием). Духовная подготовка заключалась в глубоких получасовых медитациях — по одной утром и вечером; надо было восстановить свою цельность, рассыпанную всюду жирным прахом желаний и мелочной суеты.
Две недели назад, когда Наташа всё же, неудачно хлопнув дверью, но гордо подняв голову, ушла из его жизни и квартиры, Афанасий поднял упавшую со стены трубку домофона и задумчиво на неё уставился. Надо было что-то менять. Удивительное непонимание окружающих, слабых недалёких выпердов социума, грубой тупой оглоблей тянуло Афанасия к земле, размазывало тонким слоем по постылой плоскости повседневности, которую называть жизнью могли лишь все те зомби вокруг, что в своей пустой напыщенности всё ещё полагали себя живыми. Афанасию было душно, тяжко, мерзко. Не для этого он, воплощение Абсолюта в физическом, появился здесь! Просто смешно! …Нужно было что-то менять. А теперь вот и Наташа, глупая баба, креня по сторонам своей безобразной кормой, уплывала по волнам вонючей жижи быта. Ну и отлично! Ещё меньше привязанностей. Теперь или никогда!
Два для прошли в привычной обрыдлой мелочной суете. Теперь она уже, однако, была даже чем-то приятной. Как недалёкая опостылевшая подружка, пилящая за очередную потерю работы, но ещё не подозревающая, что ты её саму уже решил послать ко всем чертям, не способная заметить за твоим плечом это новое сияние выросшего Смысла. Определённые неприятные ощущения доставило общение с этими пиявками, навязавшими ему этот жалкий микрокредит, но они лишь закалили дух Афанасия, ещё более прояснив пред его внутренним взором тот великолепный образ прекрасного горизонта новой жизни. Деньги пришлось отдать.
И вот Афанасий уже едет в трамвае, холодным, полным мрачной спокойной решимости взором провожая бесстыдно топорщащиеся во все стороны листьями тополя за грязным стеклом окна трамвая.
— Мсье не желает… уступить место трудящемуся… ык… патриоту?
Пронзительный взор Афанасия медленно перешёл на стоящего рядом замызганного мужичонку, от которого распространялся запах суровых патриотических будней. Ну как, стоящему… Так же медленно вернулся к тополям.
— Говорю, жопу свою подними, вы… хо… хухоль! — мужичонка сдвинул свою челюсть влево и туманно нахмурился на Афанасия, — Щас сблюю…
Река несгибаемого Намерения Афанасия подняла его с сиденья и понесла в голову вагона. Он следовал этому мощному уверенному потоку своей выбранной в полном и ясном осознании судьбы. Рядом с водителем трамвая на полу стояла бутылка водки.
На конечной трамвая Афанасий пересел на электричку, ещё два часа трясся по просторам загородной Родины и, наконец, вышел на разбитую в хлам бетонную платформу. По другую сторону железки начинался лес.
Смеркалось. Путь Афанасия шёл сквозь мрачный старый лес, явно выросший здесь давно, самодеятельно и несанкционированно. Ветки кустов цеплялись за штанины, в кроссовках хлюпала болотная вода, а сверху время от времени на голову и плечи падали припозднившиеся капли давно закончившегося дождя. Афанасий решительно и насмешливо игнорировал возникающие в голове малодушные мысли о том, что, может, стоило всё же выбрать своим пристанищем дачу, а не старый заброшенный домик лесника, на который он как-то случайно наткнулся в позапрошлом году, отстав по пьяни от компании по пикнику. Путь Воина требовал непреклонности и безупречности, а дача всё же, хоть и подходила почти по всем параметрам, как-то, ну, что ли, звучала немного несерьёзно. Афанасий тщательно взвешивал у себя на кухне все варианты и остановился на этом домике в двух километрах от железной дороги как наиболее подходящем для отказа от земных привязанностей. Немного, правда, смущала удалённость всего в два километра от цивилизации, но дальше уже в километре начиналась деревня, за ней поле, за ним ещё деревня… Что ж. Воин использует те возможности, которые у него есть, с решительным презрением отбрасывая сияющие призрачным блеском несбыточные мечты. С хрустом Афанасий провалился в яму.
Лёжа в ней и смотря на темнеющее небо в просвете корявых ветвей, Афанасий думал о всём потерянном впустую в этой жизни времени. Сколько можно было успеть, открыть, познать вместо того, чтобы болтаться в проруби посреди бессмысленного грязного болота бесцельного существования! Но теперь, спустя все эти годы, словно заново родившийся человек, он, наконец, вылез из мрачной осклизлой дыры повседневности и уже идёт к свету самопознания!
Справа кто-то неприлично квакнул. Афанасий, кряхтя, поднялся на ноги, сориентировался по мху на ближайшем стволе поваленного дерева (мох растёт с северной стороны, значит, восток налево), вылез из ямы и похлюпал дальше.
На рассвете Афанасий, наконец, вышел обратно к железнодорожной платформе.
Испытания даны человеку не как злая насмешка падшего ангела, а только того ради, чтобы человек смог подготовиться должным образом к долгожданной встрече с самим собой. Уже день спустя Афанасий лежал на прогнивших полатях сырой избушки лесника и думал о том, как должно провести предстоящий день.
Стоило выбраться в лес и собирательством ли, охотой ли добыть себе пропитание. Те два взятых с собой в путь доширака Афанасий сгрыз ещё той прошлой ночью блужданий в темноте в поисках своего нового пристанища.
Афанасий ещё немного полежал, потом со стоном слез с полатей, снял с гвоздиков в бревне стены грязные кроссовки, обулся и вышел из избушки.
Снаружи было чудесно. Воздух был неописуемо свеж. В вечернем уже почему-то небе там и сям беззаботно болтались клочья облачков, кто-то в ветвях деревьев легкомысленно перечирикивался, где-то поблизости журчало, а в глубине леса вдруг что-то с хрустом упало.
Афанасий улыбнулся и с лёгкой душой пошёл сквозь лес.
От идеи охоты пришлось отказаться почти сразу. За изредка встречавшимися зайцами было решительно не угнаться, суслики имели наглость сразу прятаться в норки как только обнаруживались, а от внезапно материализовавшегося среди деревьев лося Афанасию пришлось убегать самому. По-другому охотиться Афанасий не умел.
Зато в царствах растений и грибов этой бессмысленной суеты не было. В них организмы пребывали в покое и благоденствии. Подберёзовики беззаботно медитировали под сенью почему-то преимущественно берёз, напыщенные белые степенно располагались под спесивыми дубами, подосиновики бесстыдно красовались своей оранжевой половозрелостью просто где ни попадя. Повсюду торчали кусты смородины, черники, голубики и прочей брусники. Ну, то есть, Афанасий определил эти ярко-красные красивые ягодки на огромных колючих кустах как бруснику. Бруснику Афанасий в её естественном, самобытном виде не очень любил, так что её не собирал. Малинники же Афанасий на всякий случай обходил стороной. В остальных ягодах недостатка не было, и Афанасий с удовольствием как ел их прямо на ходу, так и собирал с собой.
Тут, правда, возникла другая проблема. Если, скажем, зайца можно было просто притащить в избушку, например, за уши, то с ягодами такой фокус не проходил. С собой в отшельничество Афанасий из вещей, разумеется, взял только то, что было на нём и в карманах того, что было на нём. Какое, к лешему, отшельничество с рюкзаком скарба за спиной? В карманы же Афанасий предусмотрительно поместил те два пакетика доширака на первое время, ныне уже съеденных, журнальчик с красивыми барышнями и двадцать зажигалок. Барышни и зажигалки Афанасия не смутили. Огонь и красота вечны и непреходящи, проявляясь с начала времён везде, будь то горные выси или квартира на Сталелитейной. Пакетов Афанасий с собой не взял. Унылые полиэтиленовые пакеты ну никак не сочетались с новым образом жизни Афанасия, а других у него не было.
Пришлось собирать дары природы в подол рубахи. В этом даже были свои плюсы. Во-первых, это было правильно. Обходясь только тем, что Воину действительно необходимо (а рубаха необходима, без неё холодно), Афанасий не сворачивал с Пути в бессмысленные блуждания по подворотням желаний и пороков. А во-вторых, в подол много не помещалось, приходилось часто возвращаться в избушку и вываливать набранное, и, таким образом, существенно снижалась вероятность забрести чересчур далеко и заблудиться, а то и, чего доброго, опять выйти к железнодорожной платформе и сбить весь духовный свой настрой.
К сумеркам избушка приобрела вид настоящего обиталища отшельника. Повсюду валялись грибы, россыпи ягод, летали мухи и пахло… лесом пахло.
В избушке имелось, в общем и целом, всё необходимое для жизни. Присутствовали: буржуйка, проржавевшая и слегка дырявая, но умеренно, две алюминиевые кастрюли, очевидно, не проржавевшие, и огромная чугунная сковорода. На сковороду Афанасий посмотрел с большим уважением и сразу определил для себя жарить на ней собираемые грибы.
Рядом с избушкой, как уже заметил Афанасий, что-то журчало. Выяснилось, что журчал небольшой ручеёк в высоких зарослях травы. Неподалёку было болото, но кто в кого втекал, Афанасий определить затруднился. Впрочем, подумав, решил, что ручеёк впадает в болото. Это было логично. Иначе откуда бы болото взялось? А тут вот — ручеёк. Вода в ручейке, правда, подозрительно отдавала чем-то знакомым, сермяжным, слегка ржавым, но Афанасий, подумав опять, объяснил это возможными здешними рудными залежами.
Чистая родниковая вода, пусть и над залежами, и свежая, собранная своими трудами еда. Кров над головой. И даже буржуйка, зажигалки и сковорода! Что ещё нужно человеку, по сути, в этом мире? Афанасий уселся на скрипучий табурет перед буржуйкой, засунул в неё обломки валявшихся повсюду досок (заодно и прибрался — всё в дело!) и уже через полчаса, с сожалением спалив одну барышню из журнала, развёл в буржуйке огонёк. Всё приходит с опытом. Пришлось всё-таки найти заслонку в трубе и открыть дверь с окошком. Афанасий поставил на буржуйку чугунную сковороду, как смог, отряхнул от земли грибы. Горько пожалел о том, что не взял с собой нож. Но назад пути уже не было. Придётся на днях что-нибудь придумать. Масла вот нет…
Поужинав (а заодно и позавтракав) скудной и суровой, но праведно добытой пищей в виде местами горелых, местами сырых грибов и попив родниковой воды, Афанасий с удовлетворением растянулся на полатях и сладко причмокнул. Начиналась его настоящая жизнь. Афанасий закрыл глаза и погрузился в медитацию, плавно перешедшую в покойный глубокий сон без сновидений. Только на робком новорождённом рассвете Афанасию приснился пакетик доширака.
Дни тянулись по-летнему нежно и лениво. Птицы продолжали переругиваться в ветвях деревьев, кузнечики уютно по-свойски стрекотали в траве. Ручеёк неподалёку продолжал журчать, лес вокруг колоситься, а Афанасий всё мрачнел. Через неделю грибы с ягодами решительно надоели. Афанасий осунулся, зарос и захирел. Изнеженная сублимировано-консервированной дрянью плоть отказывалась должным образом переваривать настоящую еду. Вокруг избушки становилось грязновато…
Кроме того, Афанасий как-то имел неосторожность случайно бросить взгляд на старое маленькое заляпанное зеркальце, стоявшее на полочке ещё с былинных времён, и в первобытном ужасе больно ударился затылком о низкую балку. В легкомысленном, с пластиковыми завитушками, обрамлении зеркальца на него дикими глазами смотрел упырь. С кривого оскала рта на бороду спускалась бурыми подсохшими потёками смородина. В самой бороде и, местами, в спутанных грязных волосах торчали огрызки жареных подосиновиков. А пронзительный взгляд красных глаз, древних и чужих, смотрел в самую душу. Афанасий трясущимися руками схватил зеркальце, выбежал из избушки и выбросил его в овраг. Воину не нужны иные зеркала, кроме того настоящего внутреннего, в котором лишь и можно увидеть истинную свою природу. Наружную свою природу Афанасий всё же слегка помыл в ручейке. Ниже по течению от того места, где набирал воду, естественно, подальше от болота.
Сел на крыльце, призадумался. Как ни крути, а нужно мясо. Жалкие, глупые, изнеженные цивилизацией и бесящиеся с жиру бывшие его соседи по подъезду и миру вообще ещё могли позволить себе спесиво называться вегетарианцами, а кто подурнее так и веганами. Знал Афанасий одного такого. Похмельным утром после длинной ночи бесед с ним о высоком, Афанасий не без злорадства обнаружил в своём холодильнике ополовиненный батон колбасы. Потом, правда, вспомнил, что в пылу спора об иллюзорности разделения мира на конечное количество измерений сгрыз ту половину сам, но осадочек, как говорится, остался. В общем, человек рождён в этом мире таким, каким рождён — слабым, уязвимым, нуждающимся в белках и жирах с углеводами, забывшим о чистом сиянии небытия, рождён хищным, в конкуренции с такими же несчастными животными, как и он сам. И смысл-то этой жизни как раз и состоит в том, чтобы пройдя в этом жалком облике свой путь земной со всеми его условностями и характерными особенностями, ниспустить низ Дух, проявив его во всех планах непознаваемого бытия, даже таком, как этот несовершенный физический грязный мир. В общем, мясо нужно.
Деревня была, как уже упоминалось, примерно в километре от домика лесника. В течение одной особо глубокой своей медитации Афанасия осенило осознание единства всего сущего. Конечно, он знал об этом единстве и раньше, но знал абстрактно, умом. Теперь же он, наконец, ощутил это единство всей своей сущностью, каждой клеточкой тела, каждым нейроном мозга, каждой загогулиной кишечника. В общем, Афанасию пришло в голову то, что однажды пришло в голову Владимиру Сергеевичу Соловьёву, а именно то, что кролик в лесу отличается от деревенского скота лишь условностями человеческого восприятия и суть с этим скотом лишь то же проявление Абсолюта в физическом, что и сам Афанасий, равно, как и, скажем, грибы. Ну и ещё отличается тем, что кролика сложно поймать. Что же касается человеческого восприятия, то не затем ли сам Афанасий здесь, чтобы расширять восприятие это всеми доступными человеку знания средствами?
Придя к такому умозаключению, Афанасий решил нанести в деревню визит.
Наевшись с вечера горелых грибов с черникой, помедитировав на крыльце и покойно уснув на закате, Афанасий проснулся чуть свет и пошёл к ручейку умыться. Восприятие восприятием, но условности этого восприятия ещё никто, к сожалению, не отменял. Во всяком случае, как подозревал Афанасий, в деревне. Так что появиться там всё же стоило бы с умытой физией во избежание поспешного и, конечно, некорректного толкования жителями деревни его, Афанасия, появления. Закончив водные процедуры, Афанасий выпрямился, одёрнул на себе рубаху, всю сплошь в следах смородины и черники, и уверенной поступью направился на далёкие обезумевшие крики петухов.
Уместно предположить, что Афанасий сам не вполне осознавал, на что конкретно рассчитывает. Выйдя к деревне и установив дипломатические отношения с первыми попавшимися ему местными жителями в виде двух дурных петухов, Афанасий остановился в луже посреди главной и единственной деревенской улицы и почесал в затылке.
Деревня только просыпалась. На чьём-то дворе загремело ведро, где-то заскрипела дверь. Послышались примерно человеческое с бодуна сипение «Маша, блядь, где ковш?..» и последующий глухой деревянный удар, вероятно, ковшом по голове. Афанасий было стушевался и уже начал всерьёз обдумывать детали предстоящих переговоров, как его взгляд остановился на преумилительнейшей картине: посреди другой лужи, метрах в пяти от Афанасия, нежился на боку прелестный поросёнок. Он сладко подхрюкивал и причмокивал, подёргивая миниатюрными своими копытцами, был, очевидно, весьма рад новому наступающему дню, полному новых успехов и открытий, и прямо-таки орылотворял собой негу и счастье гармоничной жизни, что называется, на земле. Его даже, помимо светлых чаяний от предстоящего дня, роднили с Афанасием и примерные фактура и почвенный состав корок на кожном покрове. Уже становившееся знакомым тёплое ощущение единства всего сущего вновь овладело Афанасием.
В общем, Афанасий потом сам не мог припомнить в деталях, как поросёнок оказался в его объятиях. Ещё сложнее ему было ответить себе на вопрос, зачем он, собственно, вдруг, обнимая этого поросёнка, заспешил с ним по лужам главной улицы деревни к деревянному дряхлому мосту через речку, дающей предел этой деревне. За мостом-то ничего толком не было, начинался лес… Но факт в том, что Афанасий, словно чем-то окрылённый, бежал с поросёнком под мышкой по грязной главной улице деревни к мосту.
И тут тональ ответил. Сзади послышался топот, сопровождаемый невнятным, но весьма угрожающим бормотанием. Афанасий опасливо, но с достоинством обернулся. К нему бежал какой-то мужик, на ходу засучивая рукава грязной, в цветочек, рубахи.
— Ты что ж, паскуда, делаешь?.. Отдай порося!
Афанасий понял, что древние как сам мир неразрешимые противоречия между человеком знания и человеком простым, крестьянским, разрешить беседою не удастся. Что поделаешь, таковы были закономерные следствия сосуществования здесь различных проявлений единой, однако, и всеобъемлющей Силы. Поэтому, продолжая размышлять таким образом, Афанасий ловко, вместе с поросёнком, перепрыгнул через внушительную дыру в мосту и побежал в сторону леса. Мужик попытался было повторить ловкий прыжок Афанасия, но продолжая засучивать рукава, не смог придать себе руками должного ускорения и загремел вниз, сопровождая свой поступок искусными выражениями. Раздался плеск воды. Афанасий остановился, вернулся к дыре и с интересом посмотрел вниз. Ничто человеческое пока ещё не было ему чуждо.
Внизу в реке показалась голова мужика с мокрыми взъерошенными волосами.
— Отпусти свинью, паскуда! — не унимался мужик.
— Чего это? — с достоинством отвечал ему Афанасий, глядя на него сверху.
— Это мой хряк!
Афанасий приподнял сначала левую бровь, потом правую, опустил обе, выпрямился, встал вполоборота к мужику в реке, немного выставив вперёд левую ногу, и сказал:
— Если хряк родился у тебя в неволе, это ещё не значит, что он твой!
Мужик в реке ещё раз грязно сформулировал пару мыслей и поплыл к берегу. Афанасий сориентировался на местности, понял, что мужик не так прост и плывёт к берегу, противоположному деревне и дыре в мосту, и несколько приуныл. Складывался классический цугцванг. Положение неожиданно спас поросёнок. Вдруг всхрюкнув, он рванулся у Афанасия из рук, Афанасий оступился, и они вместе с поросёнком последовали за мужиком в многострадальную реку. Однако, разъединивши объятия ещё в полёте и приводнившись порознь, поставили в положение цугцванга уже почти доплывшего до берега мужика. Тому пришлось делать непростой выбор между потворством низменному чувству мести и отдаче благородному чувству частной собственности, поскольку Афанасий в нерешительности лёг в дрейф посреди реки в то время, как поросёнок, поддавшись порыву, устремился по течению в сторону моря. Светлая крестьянская сторона возобладала, и мужик устремился за поросёнком, позволив Афанасию несолоно хлебавши речной воды выбраться на свой берег и спешно похлюпать лесом восвояси.
Это приключение стало Афанасию драгоценным уроком. Во-первых, на его карте Единого Мироздания определилась ещё одна граница — в деревню ему теперь наносить визиты стало, очевидно, политически невыгодно — а определённость такого рода всегда лучше неопределённости. А во-вторых, он обнаружил, что купание в реке не только весьма освежает, но и слегка способствует устранению неприятных запахов от одежды.
Следующие дни Афанасий провёл, совершенствуясь в усмирении плоти и усердной медитации. Первое было весьма не сложным, хоть и малоприятным занятием. Плоть усмирялась как-то сама собой, вынужденно, реализуя следствие данного Афанасием обета отшельничества. Что касается медитации, Афанасий весьма преуспел в том её аспекте, что заключается в достижении внутреннего безмолвия. Этому способствовали как покой уединённой жизни на природе в отдалении от сует мира (тут немного мешали кузнечики, своим стрекотом доводившие Афанасия до белого каления; тогда Афанасий нечаянно нарушал внутреннее безмолвие несколькими неведическими выражениями), так и некоторое отупение от грибоягодной диеты.
Другим забавным эффектом духовной практики Афанасия явилось то, что в отличие от появляющегося безмолвия внутреннего стало куда-то деваться безмолвие внешнее. Афанасий с удивлением стал замечать, что перенимает не самые лучшие манеры кузнечиков и комментирует вслух практически всё свершающееся внутри него и снаружи. Так, подходя поутру к ручью освежиться, Афанасий мог совершенно неосознанно довольно бормотать себе в бороду: «Вот сейчас мы и умоемся, ох, мы умоемся…» А кидая порой перед медитацией взгляд на журнал с барышнями, вдруг брякал «Эка невидаль…»
Менялся и быт Афанасия. Спалив в первые же пару дней все обломки досок, валявшихся на полу избушки, Афанасий стал собирать в лесу хворост. Хворост, правда, почему-то очень быстро сгорал, и вместе с ним в постоянном собирании оного сгорали получаемые Афанасием от грибов калории. Тогда Афанасий обратил своё внимание на лесной сухостой. Проблема заключалась в том, как сделать так, чтобы сухостой этот, торчащий из земли в лесу длинными ветвистыми остовами, оказывался в некотором фрагментированном виде в буржуйке. Афанасий, как уже упоминалось, даже ножа с собой не взял, что уж говорить о топоре и пиле. Раскачивание стволов из стороны в сторону сопровождалось редкими сердитыми комментариями кишечника и всё тем же нарушением безмолвия, как внутреннего, так и внешнего. Калорий же при этом сгорало такое количество, что на медитацию их хватало уже далеко не всегда. Однако, другого выхода Афанасий не нашёл, и оглашая древний лес витиеватыми громогласными песнопениями, качал сухие деревья почти ежедневно, чем окончательно распугал всю окрестную живность, включая даже лосей. Оно, кстати, было к лучшему, поскольку до некоторой степени сохраняло относительное душевное спокойствие Афанасия от соблазнительных видов тех же жирненьких сусликов. Когда же удавалось-таки с диким треском повалить какое-нибудь дерево, Афанасий радостно прыгал и пел уже не столь витиевато. Последующему по большей части успешному фрагментированию поваленного Афанасий, как он неожиданно для себя понял, оказался обязан школьным уроками физики. Рычаг в этом мире действительно работал. Правда, работающими оказались и некоторые другие законы физики, так что порой Афанасий, оступившись в не самый удачный момент, бывало летал. И не всегда при этом удачно приземлялся. Но, с другой стороны, это придавало размеренному течению жизни отшельника некоторые разнообразие и пикантность. Кстати, попутно отчасти умерилась и проблема с ножом. Некоторые щепы оказались вполне неплохой заменой. Очень временной, конечно, но всё в этом мире преходяще… Кроме огня и красоты.
Красота, в отличие от огня, была повсюду. Это, в общем-то, нехитрое знание вслед за знанием о единстве всего сущего незаметно для Афанасия превратилось из энциклопедического в абсолютное. Теперь Афанасий не просто понял, что подразумевалось под иезуитской, как он полагал, конструкцией «остановка мира», а знал. Мир был прямо здесь, всегда, куда более прекрасный, глубокий и настоящий, чем те пыльные пластиковые кубики, которые Афанасий складывал в своём воображении так и сяк, пытаясь воплотить в чём-то осязаемом своё весьма смутное представление о мире вокруг и себе самом. Сейчас он сам был этим миром, был прямо здесь и сейчас, единый, настоящий и прекрасный. Сейчас он с брезгливой усмешкой, хотя и каким-то грязным отеческим любопытством смотрел на эти пластиковые кубики. Хотел их пнуть ногой, но всё с той же брезгливой ностальгией оставил в музее своей памяти.
Лёжа новой прежней ночью на полатях с открытыми глазами и ощущая эту полную молчащую пустоту всюду вокруг и вместо себя, Афанасий вдруг слез с них и, как был, не обуваясь, вышел из избушки. Огромное ночное небо сияло и звездило во все стороны в совершенном своём первобытном бесстыдстве. Воздух будто искрился вокруг, хотя по сути ни черта толком в темноте видно не было. Тёмная стена леса перед Афанасием была близкой и тёплой, зовущей, и Афанасий без единой мысли легко вошёл в неё.
Он шёл, не глядя, сквозь лес, в никуда, вслушиваясь в тишину вокруг и в себе. Иногда хрустнет сучок под голой стопой, где-то вдалеке кто-то ухнет, вдруг нежно пахнёт свежестью болота. Ноги ступали по мягкой влажной земле, она освежала, давала сил, всё более мягкая и нежная. Тягучий пряный воздух обволакивал, убаюкивал. Афанасий шёл вперед, без мыслей, один и един с этим лесом. Левая нога с милым чпоком освободилась, поднялась, ступила вперёд, погрузившись в тёплую жижу, правая нога чпокать уже не захотела. Афанасий потерял равновесие и плюхнулся всем своим единым с миром существом, увенчанным головой с безмятежным лицом в объятия тёплой жижи. Надо было идти вперёд, Афанасий знал это, но встать всё не получалось. Он медленно погружался всё ниже, спокойно и лениво перебирая в этой жиже руками, пока одна нога не коснулась внизу чего-то твёрдого. Афанасий понял, что это потопленный ствол дерева, встал на него, развернулся, как мог, и наткнулся правой рукой на другой такой же ствол, но уже ближе к поверхности. И как будто проснулся. Афанасий понял, что забрёл в болото, и, по правде говоря, ничего особо хорошего в этом не было.
По правде говоря, это было паршиво. Афанасий дёрнулся, нога соскользнула со ствола, и он погрузился в жижу с головой. Ствол под правой рукой ушёл в сторону, но Афанасий сделал отчаянный гребок и вновь поймал его за сук. Подтянулся, вытащил на поверхность голову, вздохнул. Надо было как-то выбираться, что ли… Держась за ствол дерева, перебирая по нему руками, Афанасий стал пробираться назад. Ну, то есть, он полагал, что назад. Во всяком случае, очень на это надеялся. Бревно кончилось. Афанасий поперебирал ногами и, наконец, наткнулся одной на какую-то кочку. Осторожно и с уважением нарушая внутреннее своё молчание и подбадривая себя цитатами из детских сказок, щедро сдобренных институтскими идиомами, Афанасий медленно но упорно продвигался вперёд. То есть, назад, как он надеялся. Наконец, добрался до относительно твёрдой земли. Во всяком случае, здесь он уже не тонул.
Светало. Кто-то тонко чирикнул и, напуганный сам этим неприличным звуком, снова замолчал. Афанасий мирно вздохнул и закрыл глаза. Уснул.
Солнышко беспардонно просвечивало сквозь закрытые веки. Афанасий открыл глаза. Солнышко улыбнулось ему. Оно снова с любопытством смотрело сквозь кроны ёлок вниз и радостно освещало весь этот непотребный болотный пейзаж. Впрочем, непотребство это было вполне симпатичным, мило неприбранным, растрёпанным и совсем не таким по-колдовски заманчиво-зовущим, как ночью.
Афанасий с кряхтением поднялся на ноги, огляделся. Оглядел себя. Ну… ничего… Вот тут, вроде, рубаха заканчивается, и начинаются штаны. Рубаха, правда, стала ещё более подранной. Те спасительные сучковатые стволы затопленных деревьев ночью, спасая Афанасия, заодно знатно его подрали. Ну, что ж. Зато спасли. Но надо бы, конечно, немного потом будет почиститься, что ли. Как-то неудобно двигаться.
Афанасий ещё раз огляделся. Так, откуда он сюда припёрся? Как ни странно, как ни ступал он легко и бестелесно на своей памяти ночью, следов он оставил более, чем достаточно. По этой небольшой просеке он и побрёл. Скоро увидел две развороченные ёлки, между которыми просовывал ломаемое бывшее дерево и будущие дрова, и ещё через некоторое время вышел к избушке.
Потоптавшись на крыльце, Афанасий всё же решил наведаться к ручейку, навести некоторую опрятность во внешнем своём облике, для пущего соответствия внутренним своим чистоте и порядку. Подойдя к ручейку, увидел медленно проплывающий лоскут своей рубахи. Теперь-то Афанасий знал, кто в кого впадает. Впрочем, это уже было неважно. Освежившись и смыв с себя самые основные засохшие комья болотной жижи, Афанасий вернулся к избушке и уселся на крыльцо медитировать. Надо было освоить в себе этот новый опыт, который подарил ему ночью лес.
Дни шли, и Афанасий просветлялся всё более. Теперь он уже бормотал себе в бороду практически непрерывно, даже во сне, и всё чаще и чаще вдруг обнаруживал себя сидящим неподвижно, без мыслей, устремив взгляд в бесконечность. При этом он не всегда, однако, как он заметил, прекращал бормотать, но вот смысл бормотаемого от него уже решительно ускользал. Поначалу подобный опыт пугал Афанасия, но со временем Афанасия осенило, что он смог-таки раскачать свою точку сборки, и теперь точка эта, уже вполне раскачанная, периодически куда-то самопроизвольно передвигалась. Афанасия это привело в неописуемый восторг. По правде говоря, кроме сомнительного внутреннего безмолвия это стало первым серьёзным достижением Афанасия на его Пути. Воодушевлённый этим открытием, Афанасий принялся частенько подолгу сидеть на крыльце, смотреть себе под ноги и бормотать. Всё чаще и чаще при этом его точка сборки задвигалась куда-то вообще чёрт знает куда.
Дни шли. Утром Афанасий просыпался, здоровался с журнальными барышнями (им он со временем даже дал имена), кряхтя, слезал с полатей. Дожёвывал, бывало, оставшиеся с вечера огрызки грибов в одной из двух алюминиевых кастрюлек, которая была у него вместо тарелки. Часто вдруг замирал с куском на зубах и подолгу смотрел на причудливые очертания этих остатков. Потом как будто просыпался, встряхивал своей роскошной гривой и шёл к ручью. Впрочем, к ручью с утра он ходил всё реже. Бормоча нехитрые стишки собственного сочинения, всё чаще уже одни и те же («…Бросай дрочить, вставай на лыжи; Здоровьем будешь не обижен; К женским прелестям приближен; Очень скоро осупружен; Через пару лет простужен; И на кладбище погружен…»), он днями напролёт бродил по лесу, собирая упавшие ветки, относил их к домику, снова шёл в лес, возвращался, что-то жуя, снова, с новой порцией веток, парой грибов в руке. Время от времени садился на крыльцо, медленно дожёвывал что-то оставшееся во рту, смотрел под ноги и бормотал, бормотал… В один из таких моментов его и обнаружил Кузьмич.
Кузьмич в детстве не любил лес. Вопреки ли или же, напротив, «благодаря» тому, что его отец был лесником. Жили они, само собой, не в лесу, а в деревеньке рядом с закреплённым за отцом участком леса, но вот это, пожалуй, и было наиболее раздражающим в детстве Кузьмича. Они жили без матери, отец овдовел, когда Кузьмичу было семь, вновь жениться почему-то не стал, наоборот, стал сторониться людей, сделался молчаливым и всё чаще пропадал в лесу. Вот Кузьмичу, часто и подолгу, и приходилось сопровождать его вместо того, чтобы, как все нормальные мальчики, кидаться в девочек коровьими лепёшками, стрелять друг по другу сушёным горохом из трубки с напальчником и пи́сать школьной уборщице в рабочее ведро.
С течением времени, однако, Кузьмич понемногу стал всё более проникаться своеобразным очарованием долгих, кажущихся бесцельными блужданий среди мощных молчаливых стволов деревьев. Он рос очень впечатлительным ребёнком, с богатым воображением, и неспешно пробираясь тёплым осенним вечером между старыми елями, когда пробивающиеся сквозь густые кроны солнечные лучи вдруг высвечивают причудливый сучок в подлеске, ему грезились странные существа, ползающие, летающие, рассказывающие странные и завораживающие истории.
К тому же, в болотах попадались вполне себе гигантские жабы, столь ценимые в его кругах.
С тех пор прошло много лет, Кузьмич вырос в крепкого, столь же немногословного, как и его отец, мужчину и сам стал, на смену отцу, лесником, когда тот, уже в конец спившийся, однажды сгорел-таки в собственной бане.
И вот сейчас, выходя к старому домику, в котором они с отцом, бывало, останавливались на ночь, припозднившись в лесу, он узрел перед собой нечто.
Нечто сидело на крылечке, грязное, заросшее сверху чем-то вроде волос, а снизу облачённое в василькового цвета грязные же трусы. От верхней части доносилось невнятное бормотание, изредка с цокающими и щёлкающими вставками, неопределённого, скорее, бурого цвета, рубашка опознавалась только по наличию того, что раньше было рукавами.
Кузьмич осторожно приблизился к существу.
— Эй, приятель… Привет…
Наталья Семёновна остановилась у киоска, вытянула в задумчивости губы, пробегая глазами список названий сигарет. Что-то она стала многовато курить… А, какого чёрта!
— Здорово, Никитич! — Наталья Семёновна наклонилась к окошку киоска, — дай пару пачек моих… Хотя… Нет, Кент давай. Сегодня черепашка моя сдохла-таки, мир праху старушке…
Афанасий оторвался от журнала, посмотрел поверх очков на кривоватую физиономию Натальи Семёновны, выдвинул ящик под левой рукой, помедлил, достал две пачки сигарет и протянул их женщине.
— Жаль, Семёновна. Прими мои соболезнования.
Наталья Семёновна криво улыбнулась, чиркнула карточкой по аппаратику, взяла сигареты и пошла прочь. Обернулась.
— Бывай.
Ушла. Афанасий секунд десять ещё смотрел куда-то вглубь торговых рядов, потом снова углубился в журнал.